Ольга Павловна Барабанова прислала в адрес электронной почты Трифонов Печенгского монастыря никогда непубликовавшиеся воспоминания её деда, Аристарха Максимовича Черепанова (1885-1973), уроженца Вологодской губернии, бывшего трудником в монастыре в 1900-1901 гг. С благодарность к рабе Божией Ольге знакомим почитателей нашей обители с той часть воспоминаний, что относится к монастырю.

По материалам с сайта http://trifon.dobrohot.org/

 (…) Приходим в Соломбал, а там нашего брата — даровых работников, полон город. Говорят, что уже два парохода вернули, и без денег никуда не повезут. Мы опять оказались в тупике. Шляясь между таких же ребят, мы услышали, как один взрослый человек говорил, что можно поехать в Трифон- Печенгский монастырь и что он строится от Соловецкого монастыря. Мы обратились к нему, он сказал, чтобы мы шли в корпус N 7 и спросили отца Семена. Нашли, отдали ему свои паспорта, он дал нам записочку и указал номер ларька, куда следует обратиться, сказав, что нам там отпустят продуктов на дорогу.

Нам дали по буханке белого хлеба, чаю, сахару, и посоветовали взять лимон, мол, хорошо помогает от морской качки.

Через сутки пришел океанский пароход «Николай II» и мы отправились. Ехали сначала Белым морем, потом по океану (тогда это место называлось Баренцевым морем). Первые сутки было хорошо, море спокойно. На второй день пошли волны и становились все сильнее, начало тошнить. У меня еще в Соломбале был куплен жестяной чайник. Я сходил в трюм, набрал кипятку, заварил чай, опустил лимон. Но тошнить стало еще сильнее, я побежал к борту. Там по обеим сторонам сидели ехавшие на промысел поморы — рыбаки, пьяные, играли в карты. До борта я не смог удержаться, чтоб не вырвало, и гавкнул на палубу между поморов. Мне так поддали под задницу, что я чуть не вылетел за борт. А кому будешь жаловаться?

Качка все усиливалась, и волны шли высотой с двухэтажный дом. Пароход шел поперек волн. Когда поднимался на волну, так еще не так страшно, а когда летел вниз, да так заскрипит, что сердце и замрет. Стало заливать палубу, нас всех погнали в трюм и закрыли люк. Я лежал напротив кухни, голову раскалывало, рвота не унималась. В кухне кастрюли танцевали по плите, а кашевары и прислуга (около нашего возраста) бегают с рюмочками на подносах, разносят по каютам — и хоть бы что! Потом стало душно, я уснул.

Качка, по-видимому, кончилась. Нас опять вывели на палубу, но голова все еще кружилась. Наступил сильный туман. Такой, что шагов за 10-15 не видно человека. Пароход часто давал гудки, тоже было страшно. Потом прояснилось, волны утихли, кругом вода слилась с небом.

Раза два в сутки подходили к берегу к становищам, до берега далеко не доезжали. С берега на веслах подъезжали баркасы, забирали нужное и опять отплывали. Однажды мы увидели впереди будто из моря всходит опрокинутая лодка, потом к верху вылетела струя воды, потом лодка уменьшилась и, наконец, как большое крыло постепенно уходило в воду. Так было не в одном месте, но немного. Это, говорят, киты.

Ехали дальше. Все ясная погода, только иногда солнце гораздо ниже и желтоватое, так что не долго было на него и взглянуть. Мы потеряли счет времени дня и ночи. Спрашиваем:
— Когда же вечер?
— Здесь, — говорят, — полтора месяца солнце не заходит.

Так вот оно что. Значит, мы на вершине Земли в это время года.

Потом мы приехали в Колу. Как обычно, ребята (а нас было около 50 человек мальчиков) успели сбегать в город и узнали, что здесь сахар стоит 8 коп. за фунт. У нас дома и в Архангельске фунт сахара стоит 24 коп. Мы сложились по 4 коп. и купили фунт сахару. Сначала ели с хлебом, потом так, и он нам опротивел. Оказалось, сахар заграничный и он здесь поступает без акциза. Мы первый раз узнали, что такое акциз.

Вскоре мы также проезжали город Александровск (не знаю, который теперь из них Мурманск). Оба эти города были с небольшое село. Все деревянные. Даже не знаю, были ли в них двухэтажные дома. Вскоре после этих городов мы приехали на место жительства. На берегу Печенгской бухты стояло несколько строений: барак, склад, да, пожалуй, и все. Как и в предыдущих становищах, пароход не дошел до берега километра 2-3. Подошел баркас или два, нас и предназначенный сюда груз выгрузили в баркасы и мы отплыли к берегу.

Прибытие.

Нас заставили разгружать. Носили мешки с мукой по 4,5 пуда. Другие мои товарищи носили по вдвоем, а я носил один по мешку. Я смолоду, да и всю жизнь на силу не обижался.

Пришли после выгрузки в барак, на столах медные чайники, ржаной хлеб и деревянные ставцы, полные сахару. Было обидно, что столько сахару, а нам на него смотреть тошно.

Пошли дальше, в монастырь. Идти еще нужно было 18 км. Монастырь, по преданию, был здесь на берегу, и его во время царствования сыновей царя Иоанна и Федора (м.б., сына царя Иоанна Федора — О.Б.), разорили шведы. Монахов перебили, монастырь разграбили и сожгли. А куда мы пошли, там был скит, куда преподобный Трифон  Печенгский чудотворец уходил молиться и еще до разграбления помер. Там, на месте, где он похоронен, стояла часовенка, и мощи находились под спудом, еще не открытые.

Шли пешком, местность — мох и очень мелкий кустарник из березок. От скита к морю проводили дорогу, возили песок, он только и был в одной небольшой горе. Рыли канавы. Земля — чернозем, оттаивает летом только на аршин в глубину, а глубже вечная мерзлота.

По приходе в монастырь — скит. Нас повели в баню. Баня очень хорошая, мылись каждую субботу. Здесь же в бане сменили всю одежду: выдали по сапогам, халату, а на голову островерхий колпак из плисовой материи (скуфья).

Работа в монастыре.

В монастыре было две столовые, одна для рабочих, другая для братии — монахов, называлась братская трапеза. В рабочей трапезе по скоромным дням варили мясной суп из соленой оленины и кашу пшенную соответственно со скоромным, т. е. растительным или животным маслом. Хлеба давали вволю, чаю — один и сахару — три фунта на месяц. Вволю давали очень хороший квас из солода. Одним словом, кормили хорошо. По праздникам давали белого хлеба — четверть булки обыкновенного пирога. Но и работы спрашивали не по нашим летам. Вставали по колотушке (висела доска и в нее ударяли молоточком) в 5 часов утра, в 6 — выход на работу, в 10 часов — чай на час, в 2 часа дня обед и 2 часа давалось на отдых. В 8 часов вечера — конец работы.

Первая работа у нас была — возить песок на дорогу к морю. Мне дали артачную лошадь и однажды она меня чуть не подмяла. Потом ходили на пожни по берегу реки Печенги, обставляли подпоры. А подпоров было у каждого стога около сотни. Дело в том, что во время сенокоса трава, скошенная на земле, не сохла. Ее сырую мы загребали, ставили грабли колодкой на землю и кругом грабелища навивали траву по своей силе, и обнашивали к стогам. А там метальщики обметывали в промойны, наставят иногда до 80 стожаров, и с каждой стороны ставили по три подпорки, и траву выдувало ветром. Осенью сено переметывали в более толстые стога, а зимой возили на оленях. Косцы были нанятые взрослые мужчины, им платили по рублю в день. Косы были горбуши с очень короткой ручкой.

Через неделю с начала покоса меня определили в помощники кашевару. Продукцию мы переправляли по реке на баркасе. У нас было мясо оленье, больше солонина, но хорошее. В постные дни рыба — палтус, треска, зубатка и не всегда — кета. Бочонок коровьего топленого масла и растительное масло, крупа пшенная и гречневая. Для пищи было очень хорошо.

Когда по реке вверх покос кончили, косили возле домов лопарей деревни Москва, жители которой летом кочевали у моря. Трава была густая, но мешали очень косцам оленьи рога, которые за зиму накапливались от убитых оленей. В деревне был один домик с печкой и окнами, по-видимому, владельца побогаче. Остальные около десятка лачужек, собраны из наноса и прибоя моря — всевозможных видов досок, палок и прочего. В одном углу стены обмазаны глиной и вверху дыра для выхода дыма. Вот и все устройство хижины. Летом с весны они перекочевывают к морю на рыбную ловлю. Да и оленям на берегу моря вольготнее, ведь летом в тундре вдали от моря столько комаров. На покосе у каждого была бутылочка скипидара, и то едва от них спасались, мазались раза два-три в час. Летом к лопарям приезжали скупщики, спаивали их водкой, забирали за бесценок рыбу и уезжали. Лопари даже не смогли запастись солью, но спасало их то, что скупщики не брали голов от рыб, и лопари сушили головы рыб на солнце и зимой ими и частично олениной питались. Одевались они зимой и летом в оленьи шкуры. Белья не было, и от них всегда был неприятный запах. Несмотря на это, ходили слухи, что зимой у некоторых монахов там были любовницы и они тайно ночами их посещали.

Москва от монастыря была в пяти верстах. Зимой они каждое воскресенье приезжали в монастырь молиться, но в церкви вели себя непристойно: разговаривали, иногда ссорились и частенько вдруг шлёпнут друг друга по плеши. Ведь другого места у них из-за шуб уязвимого нет, а большинство мужиков плешивые. Приезжали они не ради богомолья, а чтобы пообедать. Свои оленьи наряды они умели украшать. Особенно красивы были головные уборы у женщин и обувь на ногах. Ездят все на оленях. Повозки для одиночной езды — корёжи (лодки), для многоместной — нарты (легкие сани на высоких копылках). Упряж — нечто вроде хомута, надевается на шею снизу и наверху состегивается у самцов. Самки обычно комелые, иногда им надевают через голову. Это все равно, что мягкая лямка — петля внизу под грудью, к ней прикрепляется ремень — оглобля. С боков ничего нет. В руках у ездока длинный шест — хорей, длиной около двух метров. Им погоняет, а когда надо остановить, хорей бросает вперёд, и олени останавливаются. С правого боку к узде на голове оленя прикрепляется одна возжина «ина». Если нужно вправо, тянут за »ину», а если влево, то ту же возжину <ину> перекидывают на левый бок и тоже тянут , и олени идут влево.

С половины лета меня перевели банщиком. Нас было трое. Старшим был Пашка Плюснин из Шенкурского уезда, он остался на второй год. Наша обязанность была ежедневно топить баню и стирать белье. Баню топили два дня со среды. В пятницу мылась братия, в субботу — рабочие. В воскресенье мы замачивали белье в холодную воду, в понедельник кипятили и начинали стирать. Таким образом, были заняты всю неделю. Всех людей в монастыре было сто пятьдесят человек. Выходные дни у нас были, когда мылись люди.

Нам было предоставлено право ходить в любую столовую, но, конечно, братская столовая была лучше. Но, когда захочется мясного супа, ходим и в рабочую столовую, так как мясная пища монахам запрещена. Но посты и постные дни соблюдались в обеих столовых. В братской трапезе нам подавали: 1 — отварная рыба со сливками, 2 — суп рыбный с макаронами, 3 — каша. По воскресеньям еще гуща (творог) в жареном (топленом) молоке. В посты и постные дни молочная пища не подавалась. Во время обеда послушник игумена читал житие святых. Нам как от профессионалов, так и от братии доставалось кое-что. Например, давали семгу, пекли рыбники, на скотном дворе — жареное молоко с пенкой. Молоко давали только по воскресеньям.

Особенно сильно занашивали белье оленщики — пастухи. За стирку они обещали нас покатать на оленях. В одно зимнее утро на шестерке оленей мы понеслись к их юрте. Юрта представляет собой составленные березовые жердочки длиной около 2,5 м (да выше там березок и не найдешь), обтянутые сшитыми шкурами оленей, вверху выход для дыма, а в середине кострик огня. Вот и все устройство.

На оленях.

Их юрта была в то время верст за 8-10 от монастыря, но они передвигались по мере стравливания мха.

По приезде остановились у юрты. Здесь весь снег широко и плотно умят. Пастухи оленей что-то сказали собакам (у меня был дневник, и все записывалось, но, к сожалению, он не сохранился). Собачки быстро скрылись из виду. А собачки небольшие, мохнатые, остроухие, с круто завернутым хвостиком. Примерно через 15-20 минут послышался лай собак, это они пригнали стадо оленей около 25-30 штук, это были ездовые олени. (Основное стадо оленей где-то в другом месте, так как стадо у монастыря около 5 тысяч. Однажды, когда все стадо перекочевывало на другое место, олени шли через монастырь цепочкой по несколько штук почти сутки. Причем у них в холках что-то потрескивало и казалось, что кто-то бросает горох.) Когда собаки пригнали и окружили оленей, никуда не отпуская, пастухи взяли по бечевке тонкой веревки, на конце которой была костяная палочка с дырочкой. Продев конец веревки в эту дырочку и намотав кругом веревку, они ловко бросали ее на намеченного оленя, на рога, на расстоянии 10-15 саженей — это 20-30 метров. Ловили их, потом подтягивали, перехватывая веревочку через березку. Олени упирались, но подтянутых уже брали руками. Впрягали в нарты, а прибывших оленей выпускали в стадо.

Опять что-то сказали собакам, и те мирно мимо оленей ушли в юрту.

И мы поехали обратно на свежих оленях, которым предстояло работать неделю до следующего воскресения.

Тресковарение.

Возле бани была будочка тресковарения. Здесь отваривали соленую рыбу. Сначала ее надевали на веревку и опускали в прорубь на сутки, потом вытаскивали и клали в котел. Когда сварится, вылавливали на лотки, брали за хвост и стряхивали. А сколько осталось, откидывали. Мы выбирали только самые чистые пласты и уносили к себе.

Будни.

В монастыре бывает ежедневно служба: утренняя в четыре утра и вечерняя. Сначала я ходил часто к утрене, а к вечерне ходил почти ежедневно. Прочитал много книг Священного Писания, однако услышал нелестные отзывы о монахах, да и священных писаниях. Многое показалось сомнительным. Да и мощей здесь никаких нет. И намерение быть священником постепенно стало охладевать. Но был у нас один демобилизованный солдатик из Костромской губернии, тот ходил каждую службу по утрам и вечерам и исправно работал.

А жизнь текла однообразно. Разнорабочие по-прежнему после покоса работали на дороге, возили песок. Алексей Акиндинович Рухлов (Олешка), мой товарищ с дому, работал в швейной мастерской. Солнце давно скрылось, и в сапожных и швейных мастерских огней не гасили.

Почта к нам приходила на оленях 2 раза в месяц. В комнате нас проживало трое, то есть одни банщики. Я часто, лежа на койке и поставив лампу в изголовье, читал. Правда, так залеживаться было нельзя, заболевали цынгой. И поэтому с вечера, когда все же посветлей, выходили после работы кататься со Спасительной горы. Но скоро, какие были салазки, мы их поломали, и таскали друг друга на халатах. Однажды под горой увидели лопарскую, почему-то оставленную корежу, но вскоре и ее нарушили. Не помню, в тот день или после появилась лопарка и начала нас матюгать, мы разбежались.

Один из наших товарищей, Червочкин из Вятской губернии (ныне Кировская), был поленивее и серьезно заболел цынгой, пожелтел, скорчились колени, почернели зубы. Да и я чувствовал, что припухли десны и зубы немного пошатываются, и это было у многих.

Хлеб пекли ржаной, очень хороший, и квас тоже. Когда в постные дни не хотелось идти в столовую, хотя и недалеко (да и все-то постройки размещались недалеко друг от друга), возьмем квасу, накрошим хлеба в квас, расколотим 3-4 глыбы сахару, и получалось очень хорошее кушанье. А сахару у нас хватало, да и купить было можно, цена здесь была 10 коп. за фунт. Чаю нам давали по полтора фунта, по фунту мы продавали (цену забыл), и у нас в результате появились деньги. Мне сделали столяры ящичек за полтора рубля, еще я купил заграничную шерстяную рубаху.

День памяти преподобного Трифона.

15 февраля бывает память преподобного Трифона, Печенгского чудотворца. Была книжка его жития, где была картинка, из которой видно, как при его отсутствии в его келью забрался медведь и выпил квашню с тестом и что по просьбе Трифона он мирно ушел. Так вот к Памяти готовились: мыли полы, прибирали в порядок кое-что по монастырю, переменяли кое-кому потрепанную одежду.

На Память приехали гости из Норвегии. Норвежата — народ рослый, здоровый, белые, чистолицые. Приехали тоже на оленях в пыжиковых малицах и многие лопари. Пыжиковые малицы — из шкурок только что родившихся телят или оленят, высоко ценились даже платки из пыжика.

Богослужение было торжественное, особенно грохотал регент (старший певчий). Так, что стекла дребезжали, а голосина у него был медвежий (из-за пьянства его из Соловецких перевели сюда).

Нам дали по целой булке белого хлеба, то есть по пирогу около 500 гр.

Возвращение.

Начало на юге днями становиться светлей и, наконец, показался краешек солнца. Как мы обрадовались! Подходила весна, стали протаивать дороги и потекло с крыш. Впрочем, сильных морозов и не было за всю зиму, но снегу выпало много.

Стали готовиться к дому. Меня уговаривали остаться и обещали устроить в мастерские по моему выбору, но я не согласился.

С первым пароходом нас человек 30-40 выехали, нам вернули нашу одежду. Все мы год не стриглись, и волосы сходились под губой. Когда мы очутились среди обычных людей, наверное, выглядели смешно, да нам и самим было неудобно.

По пути в море, где еще было много площади занятой льдами, видали черные предметы. Это, говорят, тюлени.

Проехали до Архангельска благополучно, хотя небольшая зыбь была. Но мы были уже не те, даже наречье за год изменилось.

Наконец, прибыли в Архангельск. При сходе с парохода и у выхода на берег стояли акцизные чиновники и проверяли содержание багажа. У меня лишнего ничего не оказалось, да и заграничного была лишь одна надетая на себя рубашка. Чай, сахар тоже разрешалось провозить только известное количество, так как разница в цене была большая.

В Архангельске нам разрешалось бесплатно съездить в Соловецкий монастырь, чем мы и воспользовались. Когда пароход Соловецкого монастыря шел Белым морем, нас немного покачивало. Кто ехал впервые, тоже переблевались, но мы уже были в некотором роде привыкшие и легко перенесли качку.

В монастыре нам тоже уже было смело. Простояли обедню, осмотрели ризницу, где нам объясняли , что и кем было пожертвовано монастырю от царей, бояр и купцов. Там было много ценностей: золотые кресты с драгоценными камнями, ризы и прочее. Обошли кругом монастыря по крепостной стене, шли около часу. Стена покрыта крупным камнем. Ходили верст за 5-6 в скит Голгофу, куда по преданию уходили молиться святые Зосима и Савватий. Да их там святых-то около десятка. В соборах (а их тоже не один собор) перед алтарями серебряные раки (гробы) и в них нетленные мощи. Богослужение действительно пышное, все сверкает в серебре и золоте, пение безупречное. На тогдашних запуганных и безграмотных людей все это имело большое влияние. И не диво, что мои родители — и отец, и мать, были восхищены всем этим. Мы, в частности я, не имели уже того внутреннего возбуждения, какое, думал раньше, будет при посещении святых гробниц и прочего окружающего блеска. Но не скажу, что что я сразу после этого стал атеистом.

В монастыре много чаек, и они гнездятся прямо на земле возле дорожек, так что приходится беречься, чтобы не наступить на яйца.

Обратно ехали с нами прожившие по году в Соловецком  такие же даровые работники как и мы. Но они были недовольны, говорили, что их плохо кормили при той же изнурительной работе. Они завидовали нам, тому, что мы многое повидали и нас хорошо кормили.

Из Архангельска в Тотьму мы проехали пароходом. Приехали в Тотьму, тоже зашли в монастырь, но здесь уже больше для того, чтобы пообедать. Из Тотьмы пошли по тракту на Верховажье, но не через Вожбал, в 15 верстах через волок от Тотьмы. В одной из деревень остригли волосы по моде до половины ушей, чтобы нас не прозвали монахами. Наконец, дошли до дому. (…)